Сорок лет Чанчжоэ - Страница 45

– К каким полетам? – спросил голос из толпы. – Выражайся яснее, Моголь!

– Я имею в виду, что Ягудин умел немножечко летать! Способность у него такая была.

– Ты что, Гоголь, тронулся? – поинтересовался голос.

– Я сейчас поясню. Не перебивайте меня, пожалуйста!.. Посмотрите на башню! – предложил физик, указывая себе за спину. – Вон она где стоит. А куда приземлился Ягудин?

Толпа разом повернула головы в обратном направлении, разглядывая место падения купца, заваленное сейчас подвядшими цветами.

– Теперь видите? Где башня, а куда упал Ягудин.

Я подсчитал, что от основания башни до места падения сто футов! Ведь не ветром же снесло купца!

Толпа замерла, осознав происшедшее. Кое-кто из слабонервных женщин подавил в себе крик изумления. Мужчины стояли опустив головы, медленно осмысляя информацию.

– Я так понимаю, – продолжал Гоголь. – Я так понимаю, что в самый последний момент Ягудин ощутил желание полета. Он понял, что человек создан не только чтобы пачкать свои ноги о землю, а произведен Богом для полетов в бесконечных просторах Вселенной. Мы просто пока еще не осознали свой дар и не научились им пользоваться! Но мы обязательно осознаем и научимся!.. Мы полетим. Мы воспарим к небесам и уподобимся вольным птицам. Мы поднимемся выше облаков и уже никогда над нашими головами не будет черных туч. Свободные лучи солнца и голубое небо. Птицы и мы. Мы и птицы… – Физик простер руки над народом. – Мы построим гигантский воздушный шар и вознесемся. И ни один увечный, ни один слепой, горбатый и слабоумный не останется на этой земле. Мы полетим все! На нашем шаре хватит места для всех! Наше счастье – это воздушный шар минус гравитация всей земли!

– Что, корейцев тоже возьмем? – спросил голос из толпы.

– Ну, если они захотят… – замялся физик.

– А я вот летал на аэроплане, – подал из толпы свой голос мелкий мужичонка и сплюнул под ноги семечковую шелуху. – Летал выше птиц и выше облаков. Никакого счастья там нету! Али мне не встречалось?..

После лирического выступления физика Гоголя траурный митинг закончился. Народ потянулся с площади, каждый в свою сторону. Но что-то такое произошло с людьми непонятное – то ли смерть Ягудина подействовала на них печальным образом, то ли его фантайтический полет или слова Гоголя затронули их души, но почти у каждого внутри появилась какая-то несладкая маета – предчувствие чего-то нехорошего, как будто вскоре зубы заболят.

На следующий день в городе все газеты вышли с выступлениями всех ораторов.

Речи были изрядно отредактированы и выглядели почти приличным образом. Чанчжоэ самым достойным манером попрощался с погибшим героем, оплакав его и помянув. И только газетенка поручика Чикина – Бюст и ноги" поместила на первой странице глумливую карикатуру, изображающую летящего над землей купца Ягудина, из ширинки которого торчит первопричинное место в виде якоря, мешающее герою унестись в заоблачные высоты. И подпись: – Чтобы взлететь, надо сорвать все якоря!" Эта карикатура вызвала в городе скандал. Поручика даже хотели отдать под суд за оскорбление памяти покойного, но на закрытом совещании правоохранительных органов шерифу города открылся истинный смысл подписи.

– А не аналогия ли это со смертью графа Оплаксина? – спросил он у собравшихся юристов. – Не имел ли в виду поручик Чикин, что только душа скопца способна к полету и святости, как душа Ван Ким Гена? Если так, то не можем же мы осудить человека за религиозные взгляды, отличные от наших!

Юристы решили сначала допросить поручика, а уж потом выносить свое решение.

Поручик, увидев возможность избежать наказания, подсказанную самим шерифом, подтвердил религиозную подоплеку карикатуры,заявив, что вскоре сам собирается стать каженым и ехать в Первопрестольную бить в Ивановский колокол.

Поручика решили не привлекать к суду и отпустили с миром, глядя с состраданием на его брюки с выпирающим из них хозяйством.

Постепенно жизнь в Чанчжоэ наладилась на старые рельсы и пошла своим чередом.

17

К назначению на роль начальника охраны куриного производства отец Гаврон отнесся философски. Это было личное распоряжение митрополита Ловохишвили, а приказы командования, тем более церковного, не обсуждаются и не подвергаются сомнениям.

Отцу Гаврону выдали семизарядную винтовку системы – фоккель-бохер" и отвели ему место на вышке, возведенной над – климовским" полем. Монах целыми днями просиживал на вышке, кутаясь в овчинный тулуп и созерцая с высоты куриное море. Иногда от такого многоцветия в глазах отца Гаврона рябило, и он закрывал их, отключаясь от кудахтанья и думая о чем-то своем.

Раз в три часа монах откупоривал большую бутыль с формолыо и наливал себе стаканчик, чтобы умерить болезнь. Полечив себя, он вновь отключался от мирской жизни, смотрел в никуда и уплывал в какие-то туманные дали.

Отец Гаврон постригся в монахи, когда ему исполнилось сорок три года. До пострига это был обычный человек, в меру религиозный, и звали его Андреем Степлером.

И отец, и дед, и прадед монаха были садовниками, а следовательно, и Андрею было на роду написано продолжить садоводческую династию. Что он и сделал, с малолетства прививая, окапывая и удобряя. В отличие от предков мальчик отнесся к своему делу творчески – не только как производственник, но и как ученый-экспериментатор. Нытьем и мольбами он уломал отца купить ему учебники по ботанике и просиживал над ними ночи напролет, грезя волшебными семенами, из которых можно вырастить хлебное дерево. Андрей брался за любую культуру, попадающуюся ему под руку. Он экспериментировал с клубникой, пытаясь скрестить ее с крыжовником, колдовал над вишней, мечтая, чтобы она стала такой же крупной, как азиатская слива, но особенно ему нравилось работать с яблонями.