Сорок лет Чанчжоэ - Страница 19

Но бессмертен!.. – Генрих зажмурился от своего открытия. – Вот она истина, – прошептал он. – Истина – в бесконечно малых величинах!" Шаллер поплыл. Он плавал от одного бортика к другому, вкладывая все силы своих могучих рук в каждый гребок, пока не привык к своему открытию, пока не понял, что оно принадлежит только ему, что он один знает о бессмертии человека.

Он шумно дышал, отдыхая на мелком месте, как вдруг ему показалось, что из-за кустов на него смотрят чьи-то глаза. Шаллер прикрыл неприличное руками и шарахнулся в глубину. Поглядел с другого конца бассейна, но ничего подозрительного не увидел.

– Показалось, – подумал Генрих. – Или кошка бездомная забрела".

Шаллер еще некоторое время поплавал и, слегка устав, выбрался на берег.

Трещали под ногами осенние листья. Он оделся на мокрое тело и направился к дому, решив все же поиграть железом.

Поднимая к небу двухпудовые гири, Генрих подумал, что на этот раз не случилось Лазорихиева неба, вполне вероятно, что небо не выдержало в один день двух великих прозрений.

Надо было, конечно, сначала гирями позаниматься, а уж потом в бассейн идти, заключил Шаллер. Придется из ведра ополаскиваться…

Генрих Шаллер стоял у зеркала и оправлял полковничий мундир. Он собирался в гости к Лизочке Мировой.

– Все же моя связь с ней слишком затянулась, – думал полковник. – Мне за сорок, и я должен пожалеть девушку. Вся ее жизнь впереди. Она переживет удар. Юности легче переносит любовное горе, чем зрелость.

Зрелость сто раз взвесит, прежде чем на что-то решится, а молодость бросается в пучину чувств без оглядки, с головой.

Может быть, юное создание и способно сильно страдать, но все сильное быстро проходит, тогда как взрослый человек мучится годами, тоскливо, словно мается больными зубами… Скажу ей сегодня, – решился Шаллер и подумал, что решался на это уже множество раз. – Сегодня скажу непременно!.." Он вывел из гаража потрепанный – краузвеггер", залил в бак канистру горючего, попробовал плотность баллонов и, усевшись на кожаный диван, нажал на газ.

Дорога к дому Лизочки Мировой была хорошей, и если бы не тупоголовые курицы, то и дело бросающиеся под колеса, можно было бы развить приличную скорость.

Все же в конце пути – краузвеггер" подрепил бампером черного петуха, тот было заорал, но тут же попал под колеео и, хрустнув костями, замолчал навеки.

Шаллер был вынужден остановить автомобиль, чтобы стереть с шины кровь. Местные дамы столь впечатлительны, что вид крови может лишить какую-нибудь особенно нервную чувств.

С придорожного поля слстелось воронье и, восторженно каркая, принялось разрывать на части еще дрыгающегося в конвульсиях петуха.

Шаллер подъехал к дому Лизочки, когда на Чанчжоэ уже спустились сумерки. Судя по количеству авто, скопившихся возле ограды, гостей собралось изрядно. Вот роскошный – блендер", принадлежащий губернатору, а это экипаж митрополита Ловохишвили – черный, блестящий, с никелированными подвесками и шофером-монахом, задремавшим на водительском месте. Автомобили попроще принадлежали поклонникам Лизочки.

– Хотя самый простенький автомобиль – мой", – подумал Шаллер и вошсл в дом, одернув китель.

– Господин Шаллер! – возвестил дворецкий, открывая перед Генрихом тяжелые двери.

Парадная зала была залита светом шести хрустальных люстр со множеством переливающихся подвесок. Генрих подумал, что изрядно опоздал, так как некоторые гости уже танцевали под струнный квартет заезжих музыкантов.

Неслышно подошел официант с подносом шампанского, и Шаллер взял бокал розового. В отражении зеркала он увидел губернатора Контату, живо рассказывающего что-то отцу Лизочки, седому льву с орденом святого Лазорихия на смокинге. Тот заинтересованно слушал, изредка затягиваясь толстой сигарой.

В зале человек двадцать пять, прикинул Генрих. А где же Лизочка?.. Он огляделся, но девушки не обнаружил. Вероятно, в своей комнате, с поклонниками.

Возле мраморной колонны о чем-то чирикали Лизочкины подружки.

Это – Анна Лапа, дочь шерифа. Рядом с нею Франсуаз Коти – двадцатитрехлетняя красавица, к которой давно сватаются самые богатые юноцигсо всех окрестностей.

И Фыкина Дарья – толстушка Берти, как называют ее подруги. Слишком любит пирожные, особенно те, что с заварным кремом.

Девушки уже заметили Шаллера и о чем-то шушукались, хитренько поглядывая на полковника.

– Как все же хороша Франсуаз, – отметил Генрих. – Но уж слишком недоступна. В позапрошлом году от несчастной любви к ней застрелился корнет Фурье. Выстрелил себе в висок медвежьей картечью… То-то крови вылилось из дурачка… До сих пор поговаривают, что Коти хранит девственность".

– Генрих Иванович! – услышал он позади себя. – Полковник Шаллер!..

Генрих обернулся. К нему, чуть склонив тело вправо, спешила мать Лизочки.

Вера Дмитриевна, моложавая дама с хорошо сохранившейся фигурой, протянула руку в белой кружевной перчатке.

– Мы уж, грешным делом, думали, что вы не придете!

Генрих поцеловал руку Веры Дмитриевны и щелкнул каблуками сапог.

– Как же я мог не прийти, дорогая Вера Дмитриевна!

– Уже и губернатор о вас спрашивал, и шериф Лапа интересовался: где же наш Генрих Иванович?

– Прошу простить меня.

– Хочу с вами выпить! – громко сказала мать Лизочки, так что кое-кто обернулся, и позвала официанта.

А она подшофе, понял Генрих. Впрочем, она всегда чуточку пьяна, а оттого добродушна.

– За вашу силу! – произнесла тост Вера Дмитриевна. – За вашу необыкновенную силу, – посмотрела в глаза Шаллеру лукаво и с легкостью выпила шампанское до дна.